Я, кажется, никогда не писала о Милоше. Ну что уж там, не буду заморачиваться со всякими М. и даже МММ и ммм – просто Милош.. он серб. Мы познакомились в прошлом году, когда я вернулась из Барселоны, читала Гюго и готовилась начать свой первый (и последний на данный момент) рабочий месяц на стажировке у Свибловой в МАММе. Он приехал в Москву интервьюировать студентов из МГУ, прошедших практику в Нью-Йоркском штабе ООН. Сам же он на тот момент жил в Женеве, трудясь на благо того самого хэдквортерса ООН. Мы виделись буквально с первого дня его приезда. Сначала он попросил рассказать ему о политической ситуации в России и самом МГУ, благо я там тоже учусь. В итоге поговорили мы обо всём на свете, но только не о политике. Наши разговоры где-то на середине его пребывания здесь перешли все грани приличия и превратились в довольно-таки сумасшедший роман, который, естественно, но мог ни к чему привести, кроме моего вконец перевёрнутого его обществом сознания, воспоминаниями о ночных такси по москве и ребяческой надежды, что мы снова увидимся спустя два месяца после его отъезда в Лондоне.
Я не знаю, насколько были идеальны наши отношения – за месяц сложно понять и подстроиться друг под друга. В нём было слишком много животной страсти и слишком много его прошлого. Наша разница в 8 лет, конечно, могла ему это простить, но это прошлое почему-то частенько вылезало из своей ячейки и норовило стать моим настоящим. Энивей, как бы там ни было, знакомство с ним действительно снесло мне крышу. Он уехал из дома в 15, чтобы жить в Африке, к 18ти каким-то образом оказался студентов LSE на 4е последующие года, проведённых за рассеканием на мотоцикле ночного Лондона, а после уехал в Америку работать журналистом в приложении к New York Times. Он читает в год больше книг, чем, наверное, продаётся в букинистических магазинах, говорит на 8ми языках, которые учит быстрее, чем я чищу грецкие орехи, и ничего не боится. У него на груди вытатуировано зеркальное отражение слово REMEMBER и последние 3 года он живёт в Женеве.
В его последний день мы гуляли по Царицино, резались на советских автоматах в музее, после чего я потащила его пройтись по Арбату. Ему надо было не опаздать на самолёт, время поджимало, и вместо изучения искусства уличных художников, мы приземлились перекусить в ближайшем кафе. Я жевала какое-то пюре, хотя оно не лезло в горло, а он из неоткуда начал говорить всякие приятные слова, пытаться мне что-то пожелать и оставить напутствие. Я так и не поняла смысла его слов, почувствовав по голосу куда идёт этот монолог и просто разрыдалась сидя напротив. Мне не хотелось, чтобы он уезжал. Он выволок меня в охапку с тёмными очками, которые я пыталась нацепить, на улицу, сдвинул очки на лоб, поцеловал и сказал, что эта поездка была для него очень особенной, по большей части из-за меня.
В Лондон он так и не приехал. Обещал навестить, но не приехал. А я вылечилась от лишних мыслей в объятиях моего дорого мальчика, с которым мы и сейчас вместе.
Но всё это время мы общались. Он редко писал, я – никогда, но писал всегда, увидя мои новые фотографии на фейсбуке, доведя это до смешного автоматизма. А я ценила, потому, что лето летом, но я привыкла ценить людей как он. И тот единственный раз два месяца назад что я всё же написала сама - в ответ я получила более чем конструктивный совет, очень необходимый на тот момент.
Уже по возвращению в Америку он пригласил в Женеву, почти взял с меня обещания, что я приеду. И вчера тоже. Он знает, что я буду в Мадриде. А я знаю, что времени у меня там не будет. Но, стыдно себе признаться, я хочу его увидеть. Я не хочу и не готова терять этого человека из виду. Но я не глупая девочка и он всё тоже прекрасно знает. И я знаю, что не поеду туда к нему, ни за что. Я ценю то, что есть в моей жизни сейчас, человека, который есть в ней. И я не променяю это ни на что другое в данный момент.
Но утром мне снилось, как я лежу у него на груди и он рассказывает мне об отце, который в коме, и поездке в Австралию, которая в январе. Я вскочила и вмиг проснулась. Мне стало страшно.